Галкин Дм.

I

Врач Иван Степанович Скворцов ехал в отпуск, к матери, в деревню. Телега, подпрыгивая по корням лесной дороги, скрипит. Лошадь лениво трясет уздой. Она зло бьет хвостом то влево, то вправо, отгоняя назойливых оводов. Пахнет сеном, лошадиным потом и еще чем-то деревенским: не то махрой, не то дегтем.

— Степаныч, ружьецо-то, видать, у тебя толковое, — окающим торопливым вологодским говорком басит Тимофей.

Он сидит на телеге впереди Скворцова, свесив с прялец босые ноги.

— Ружье хорошее, — и Скворцов похлопал рукой по кожаному футляру, лежащему рядом с чемоданом в сене.

Летний воздух прогрет насквозь. Синяя, вылинявшая косоворотка на спине Тимофея темнеет от пота.

— Уж ты, Степаныч, попугай его, — помолчав, говорит мужик, — просто разорение, ей-богу! — он сунул под себя вожжи, уселся на них и повернулся к Ивану. — И такая холера. Как катком укатает. Сядет в поле на задницу, передними облапит овес, обсосет и дальше двигает. За ночь-то, чуешь, сколько он изъездит. Просто дыра для колхоза.

— Попугаю. Большой медведь или так себе? — солидно, со знанием дела осведомляется гость.

— Как тебе сказать?.. Ведь, так вот близко не встречались с им. А дед Онисим, из Жигалова, видел. Говорит: большой. После он ходил, подстерегал его. Только медведь хитрый: не пришел. Сам за Онисимом, должно, следил.

Скворцов слушает возницу, а сам, улыбаясь, смотрит на дорогие сердцу места. Здесь все родное, близкое, как любимая, задушевная песня.

— Ну вот и прибыли, — показывая на проглядывающие сквозь деревья дома, проговорил Тимофей и взял в руки вожжи.

Двенадцать домиков деревеньки Волгуши рядком торчат на поляне. А кругом кондовый на десятки километров лес.

В небе постоянно планируют ястребы; тоскливо посвистывая, они высматривают нерасторопных цыплят.

Приехав, Иван Степанович поцеловал мать, поздоровался с соседями. Взяв с телеги чемодан с подарками, ружье и сумку, он прошел в избу. Поговорив с матерью, вышел на усадьбу. Там он вздохнул полной грудью, лег на траву и, греясь на солнце, долго лежал, смотрел в небо.

Городская жизнь казалась теперь чужой, неприветливой, далекой.

— Какая же благодать здесь...

Пролежав так, он встал, пошел в избу, достал ружье с патронами, проверил их, разложил по местам. Сел на лавку к окну, задумался.

«На Кулиге, значит, — и он в голове рисовал это поле. — Кулигу, где засеян овес. Только нахрапом его не возьмешь. Нужна подготовка. Зверь умный.

— Мама, у тебя большой чугун есть? — спросил он.

Старушка оторвалась от своих дел. Разогнулась, посмотрела на сына.

«Опять что-то варганит, — подумала она, — только заявился и на тебе — неуемный».

— Есть, а что?

— Так. Нужен будет.

Вечером к Ивану Степановичу зашел Тимофей, и они, взяв топоры, ушли в лес.

На опушке леса, у овсяного поля, невысоко над землей, на трех стоящих рядом березах устроили лабаз. Когда лабаз был готов, оба забрались на него, уселись на коленки и осмотрелись кругом.

— Добротно смастерили, — подскакивая на слежках, сказал Тимофей. — А видимость-то во! — он поднял грубый большой палец перед лицом врача. — Вся полоска будто на ладошке.

— Только знаешь, дядя Тимофей, влезать сюда не совсем удобно, — поглядывая вниз, на землю, проговорил Иван Степанович.

— Экой ты, право... Подъедем верхом на лошади и заберемся прямо с нее. Чтобы, значит, следу твоего не было. Понял?

Иван Степанович молча посмотрел в серые глаза Тимофея, на его разлохмаченные, такие же серые волосы и подумал: «Мужик дельно толкует».

— Все. Пошли к домам, — скомандовал Тимофей.

Он бросил на землю топор и, упираясь босыми ногами и животом в ствол березы, сполз вниз. Врач последовал за ним.

— Не забудь, пропарь муницию свою с еловыми ветками... — уже у калитки напомнил Тимофей.

II

Скворцов жил постоянно в Москве. После войны окончил медицинский институт и теперь работал хирургом в одной районной больнице.

Невысокого роста, широкоплечий, с карими глазами и добрыми толстыми губами, он был типичным уроженцем севера России. Длинные беловатые волосы свисали на высокий лоб. Он то и дело откидывал их рукою назад. Охоту любил, но навыков и опыта в ней имел мало. Спустя два дня, собираясь на медведя, подумывал: «Черт возьми, а вдруг он мне переломает кости. Ведь это же не заяц. А идти надо, обещал», — и решил матери не говорить...

Надевая старые брюки и гимнастерку, от которых терпко попахивало хвоей, он продолжал рассуждать:

— А если прихлопну Топтыгина. Вот будет дело! Скажу: «Тимофей, “магарыч” с колхозников гони. Спас ваш овес от погибели». А шкуру увезу с собой. Похвалюсь дружкам... — и, довольный таким ходом мыслей, улыбнулся.

Приближался вечер. Пригнали стадо. Пыль поднялась над дорогой. Блеяли овцы. Кричали ребятишки и бабы.

На длинноногой каурой кобыле Тимофей верхом подъехал к дому.

Скворцов взял ружье, патроны и топор.

— Мама, я ухожу на ночь, на уток.

— И кто это ночью уток стреляет? Приехал на месяц, и то не сидишь дома, — заворчала мать.

Он подошел к матери, поцеловал ее и вышел.

На западе угасала заря, опускалась роса. Где-то в низине, в жидком полегшем тумане, скрипел коростель.

Иван Степанович по пыли шагал сзади лошади, на которой сидел Тимофей.

— Вот теперь от тебя человеком пахнуть не будет, — и, как бы обращаясь к медведю, мужик грозил кулаком в сторону леса и добавлял: — Ты хитер, и мы не простофили.

Не доходя метров триста до места. Скворцов залез к Тимофею на лошадь, и они вдвоем молча поехали дальше.

— Лезь, — поставив лошадь к дереву у скрада, сказал Тимофей.

Иван Степанович встал, ухватился руками за настил и влез на него.

— На ружье, на топор, — таинственно шептал Тимофей, подавая охотнику вещи. — Ну, бывай здоров. Я поехал.

Скворцов, устраиваясь на настиле, долго с каким-то сожалением и тоской слушал, как фыркает, удаляясь, лошадь.

Темнота настораживала. Лес неслышно дышал испариной земли и трав. Над овсом лег туман. Он просачивался и заходил сюда, в бор. Деревья спали. Где-то в стороне, в глубине леса, что-то захлопало, завозилось.

«Наверно, куница глухаря поймала... — потом взгляд и слух охотника снова уперлись в глухую сутемень овса. — Нет, тихо, — сказал он себе и мысль переключилась к дому:— Мать, наверное, сейчас спит? И я бы спал, если бы не это...»

Хрустнул сучок. Охотник вздрогнул. Сжал в руках ружье. Но больше ни звука, ни шороха. Опять стал думать. Вспомнил друзей, знакомых, спутников по дороге.

Восток серел. Какая-то пичуга завела свою раннюю песню. «Скоро рассвет, — подумал Иван Степанович, — разбойника нет».

Далеко в деревне прогорланили петухи. Становилось светлей. Вдруг Скворцов насторожился.

В туманном сумраке рассвета, в овсе, у самого леса с противоположной стороны, показалось черное пятно. Оно на секунду поднялось из овса и скрылось опять.

«Наконец-то!» — сердце Скворцова заколотилось в груди. Он не спускал глаз с того места, где заметил пятно. «Сосет!.. Вот я тебе, шельма! — и представил себе, как медведь чмокает от удовольствия. — В левую сторону, в грудь буду метить. В сердце раз, и наповал», — соображал охотник, выцеливая зверя.

Когда черное пятно совпало с мушкой, Иван Степанович, еле сдерживая нарастающее волнение, нажал курок.

Грянул выстрел.

— Караул, убили, ой, убили! — полетел крик из овса.

Это произошло так неожиданно, так непостижимо, что Скворцов, словно ужаленный, вскочил на ноги. Он почувствовал, как ударила кровь в голову, как задрожали коленки. С полминуты стоял истуканом, уставясь широко раскрытыми глазами в поле. Потом спрыгнул с настила и, размахивая руками, через весь овес побежал на крик.

На земле, зажав в руке берданку, лежал старик.

— Ох, ох, убил, — причитал он.

— Куда, куда попало, покажи! — Скворцов трясущимися руками стал поднимать старика.

Дед встал на колени. Лицо его, заросшее седыми волосами, перекосилось от страха. Светлые глаза с недоумением, страдальчески уставились в глаза Скворцову.

— Вот тутоти ожгло, — показал он на плечо.

Иван Степанович стащил со старика овчинный полушубок, разорвал рубашку и увидел чуть пониже ключицы сквозную рану. Достал из кармана перевязочный пакет, быстро забинтовал и сказал:

— Отец, крепись. Я врач, я вылечу тебя. Только держись.

Старик морщился, испуганными глазами молча глядел на Скворцова. Бороденка его вздрагивала.

— Дай я сяду, — сказал он.

— Ты откуда, что здесь делал, как зовут тебя?— усаживая его, допрашивал Скворцов.

— Тутошний я, из Жигалова — Онисим. Медведя караулил.

— Угораздило же тебя, — оправдываясь, лепетал Иван Степанович. — Ты посиди тут, я быстро за лошадью, — и побежал.

— Сынок, сынок! — жалобно позвал дед.

Скворцов вернулся.

— Махорочки, на закрутку оставь...

* * *

Две недели Анисим пролежал в больнице. Иван Степанович каждый день ходил к нему, приносил продукты, подарки и подолгу просиживал у постели больного.

Потом, когда Анисим вышел из больницы, они все же подстерегли медведя.

Свое ружье Скворцов, уезжая в Москву, подарил старику. А шкуру медведя привез с собой. Выделал ее и постелил у кровати.

Всякий раз, взглянув на нее, качал головой, улыбался и говорил себе: «Бывает же так...»