Зоценко Н.

Театр на гастроли не поехал. Отпуск в августе свалился как снег на голову. Все планы, так детально разработанные в зимние холодные дни, о проведении отпуска полетели вверх тормашками. Ни курортное управление, ни знакомства не помогли моей беде: путевок не было. И на меня тяжелым бременем лег несвоевременный отпуск. Ни концертов, ни шумных авральных дней перед выпуском премьеры, ни трепета перед выходом на сцену... Тихий пьянящий вечер в саду над Днепром. Один, второй, а на третий — уже сам не свой. Ленивые, малахитовые волны моря начинают сниться мне даже днем, когда я, опустив штору на окне, засыпаю на диване.

Шумит вечерами дикий виноград, вьющийся вокруг окон моей комнаты, а мне мерещится, будто это соленая вода стекает из сочинского берега, где сейчас отдыхает моя жена. И так мне становится муторно на душе, что хоть плачь. Ну что это за отпуск без моря?

Сижу вот так возле окна и тоскую. Звонок. Иду открывать. На пороге — старый довоенный товарищ Мурейко. Очень тепло здороваемся, и я рассказываю ему о своем горе. Он смеется:

— Не могу я вас, столичных жителей, понять: чего вас тянет на это море? Тебе что, Днепра не хватает?

— Да что ты понимаешь? Море — это...

— Соленая вода и галька, которая обжигает твои нежные босые ноги и на которой очень неудобно лежать!

— Да ты пойми, какое это наслаждение плыть против громадной, чуть-чуть сердитой волны!.. Одним словом, отпуск мой пропал ни за ломаный грош!

Тем временем Мурейко достал из чемодана бутылку доброго вина, и мы с ним углубились в воспоминания о родных и всегда волнующих сердце местах. Было уже за полночь, когда мы предались сну. Как только голова моего Мурейко коснулась подушки, я услышал ровное, чуть-чуть с присвистом дыхание. Я же долго не мог уснуть.

Проснулся я от легкого толчка в бок.

Надо мной стоял Мурейко, уже побритый и умывшийся.

— Подъем!

Я сердито повернулся на другую сторону.

— Подъем, говорю, уже поздно.

— Это для тебя, сельского учителя, поздно, а для меня, актера, еще первые петухи не пели.

— Ну спи. Проспишь свое счастье. Проспишь отпуск. А я, кажется, кое-что придумал, чтоб спасти тебя от тоски. Я могу тебе...

— Что ты мне можешь? Достать путевку?

С этими словами я сердито посмотрел ему в лицо. Веселая хитринка промелькнула в уголках его глаз, но об этом я вспомнил только потом, а сейчас он повернулся ко мне спиной и, надевая рубаху, сказал:

— Давай деньги и вечером будешь иметь путевку. А чем ты болен?

— Мне к морю...

— На курорте ведь лечатся.

— Угу... Понимаешь, сердце, нервы и, главное, голос...

— Ясно. Давай деньги.

Я не поверил, но он убедил меня в том, что у него здесь есть всесильный знакомый, который все устроит.

Я дал ему денег, и он, напившись чаю, быстро ушел.

Около четырех часов, когда я с книжкой валялся на диване, Мурейко ввалился в комнату с какими-то странными свертками и сверточками. Веселый, усталый, бросил их на диван и сам присел рядом.

— Ну вот и путевку твою принес.

— Где же она?

— Вот, возле тебя.

— Ты что, с ума сошел?

— Наоборот. Я хочу, чтобы ты с ума не сошел.

— Что это ты принес?

— Вот принимай хозяйство: это патроны, сто штук.

— Какие патроны?

— Не перебивай. Сто патронов, сумка, «Диана», «Удавки», сапоги.

— Зачем мне сапоги? К чему мне удавки? Кого ты хочешь, чтоб я задавил? Нашу дружбу?

— Пригодятся. А это самое главное: тулка шестнадцатого калибра...

— Ты это серьезно?

— Вначале не совсем, а когда увидел, что погибает мой друг от ностальгии...

— От чего, от чего?

— От ностальгии! Разве не слышал, есть такая болезнь ностальгия — тоска по родине — решил спасать.

— Что я, мальчишка? Я не позволю себя учить, хоть ты и учитель. Ты что, решил меня разыгрывать? Ностальгия! Нет, это тебе не удастся. Забирай свои манатки и иди ко всем чертям. Ты чего хочешь? Тебе весело, что я остался без путевки и без денег?

Ссорились мы долго. Гнев мой прошел только тогда, когда Мурейко начал вспоминать туманную зарю нашей юности, нашу охоту на зайцев и особенно открытие охоты на птицу. В то время мы двое с одной одностволкой стреляли строго по очереди, а старые ветераны охотники, смеясь над нами, все допытывались:

— Кто же из вас двоих вместо собаки? И хорошо ли натаскан песик?

— Какое у него чутье — верхом или низом?

— А стойку он держит?

На следующий день, кляня Мурейко, я бегал, высунув язык, по городу, оформляя охотничий билет.

В субботу, в полдень, сели на машину и долго ехали ухабами и оврагами, из которых два раза пришлось вытаскивать машину, так как ночью прошел обильный дождь.

Вот тут впервые надел я свои резиновые сапоги. Никто не спрашивал меня, приятно ли мне, столичному артисту, тянуть грязную машину или нет. Мне просто крикнули:

— А ну, «сачок», надевай сапоги!

Я не знал, что означает слово «сачок», но догадался, что это что-то не очень приятное. Но что поделаешь? Нужно! Больше всего меня злили веселые и хитрые глаза моего Мурейко, с явным удовольствием поглядывавшие в мою сторону.

«Вот так курорт, — думаю! — Сочи! Гагра! Озеро Рица! Возимся, как свиньи в болоте!»

Вытащили. Поехали. Через несколько минут машина выскочила на высокий берег Десны. Я сразу забыл все неприятности: на средине быстрой голубой реки я увидел стаю гусей. Руки сами потянулись за ружьем, что и вызвало общий смех в машине:

— Остановись, человек! Это будет не охота, а преступление! Ты что же это, хочешь стрелять по колхозной птицеферме?

Пристыженный, я начал оправдываться и этим еще больше испортил себе настроение.

В конце концов окончилась пылища и подпрыгивание на ухабах. Мы въехали в усадьбу дядьки Василя.

Не успела машина остановиться, как мурейкин сеттер Ральф сразу с машины в избу, с избы на огород, и оттуда мы услышали радостный лай, а потом деланно сердитый голос тетки Катерины:

— Ну идем, развалина, идем, уже выпросил! — в сенях достала ему, наверное заранее приготовленное, кислое молоко с хлебом.

Поспешно расходятся со двора охотники:

— А ты, Мурейко, опять на свое Круглое?

— Как всегда. Традиция.

Ральф, наевшись, радостно повизгивает, путаясь под ногами.

— Смотри, даже собака радуется открытию охоты, а ты стоишь, как осенний день.

Я смолчал. Только, когда вышли со двора, сказал, чтобы он не забывал о том, что мне нельзя простуживаться — голос! И что горели б они эти утки, чтобы из-за них я хоть немного промок.

Вот и мурейкино Круглое. Они его величали озером. А это всего-навсего болотце метров пятьдесят в диаметре, со всех сторон поросшее камышом, через который пробиваются небольшие ручейки-дорожки из разных сторон.

Ральф начал прочесывать эти ручейки, но Мурейко отозвал его и, посадив меня в заросли верболаза на более-менее твердой кочке, приказал внимательно следить за воздухом и ручейками, а сам куда-то исчез.

Потом раздался легкий свист, и я увидел ружье над камышом и услышал тихий голос:

— Видишь, где я?

— Вижу.

— Смотри, сюда не стреляй.

— Ясно.

Сидим. Вокруг ни звука. Солнце обошло мой куст стороной и, перед тем как спрятаться за камышом, припекает спину. Я начинаю дремать. И вдруг — бабах, бабах!

— Ральф, возьми!

Я чуть не свалился со своей кочки! Где-то в стороне возился Ральф. У меня почему-то сладко забилось сердце.

— Что, — спрашиваю, — есть?

— Да, чирок.

Я проснулся окончательно. Проверяю ружье.

— Эй, курортник, — слышу голос Мурейко. — Теперь следи: лёт начался.

Снова сидим. Сердце не перестает стучать. До боли всматриваюсь в синее безоблачное небо. Ничего не летит. Хочу закурить папиросу и перевожу глаза с неба на плес. Прямо передо мной из ручейка, поворачивая головку во все стороны, плывет утка! Руки задрожали, папироса выпала. Почти не целясь, нажимаю на курок. Меня дергает в плече. Утка, взметнувшись было на метр над водой, падает и начинает бить крыльями, стараясь удрать в камыш. Не раздумывая, бросаю ружье, патронташ — и в воду. Возле куста сразу по пояс, но меня уже ничто не в силах остановить, тем более, что дальше пошла мель. И вот утка в руках. Счастливый, сияющий и насквозь промокший, я выбираюсь на свою кочку и только тогда слышу насмешливый голос Мурейко:

— А голос? Вода-то ведь холодная? Я же мог послать Ральфа.

— Да что ты понимаешь? Пока бы твой Ральф разобрался, что к чему, мой крыжак давно бы удрал.

Продолжаю сидеть. Солнце спряталось за горизонт. Тихо-тихо... Даже камыши не шелестят своими зеленовато-серебристыми листьями. Постепенно тишина начинает оживать. Вот на воду выбежала маленькая, как воробушек, курочка и исчезла в камышах. Через минуту оттуда послышалось многоголосое, но осторожное попискивание. И началась перебежка с островка на островок этих маленьких, симпатичных, желто-серых с коричневыми разводами птичек.

Озеро ожило. Издалека, где-то в болотце, закрякала утка. За моей спиной, как эхо, слышен голос бугая. Вдруг с островка, низко над водой, перелетела курочка. Выстрел — и я снова попал.

— Видишь, где?

— Вижу.

— Сиди на месте. Потом соберем. Тут и лысухи есть.

Когда стемнело, Ральф честно поработал и принес мне двух курочек и осторожную лысуху, которую я все-таки подстерег. Мокрый, но возбужденный, возвращаюсь я с озера.

— «Удавки» пригодились?

— Как видишь, — гордо отвечаю я.

— Да ты на целую лысуху меня перещеголял!

— А ты что думал, что я срамиться сюда приехал?

Вначале сено на сеновале кололось, но, глядя на купол звездного неба и вдыхая пьянящий аромат свежего сухого сена, я забыл, что оно колется, и уснул.

И вот я, столичный житель, который привык вставать не раньше девяти, проснулся раньше всех и начал будить свою охотничью ватагу.

Знаменитая охотничья заря.

Небо из серого делается синим-синим, как море, только эта синь бесконечно глубока и удивительно прозрачна, как алмаз. Я забыл, что нахожусь на охоте, потому что картина на небосводе, чарующая и все время меняющаяся, приковала все мое внимание.

Вот синее небо постепенно становится нежно-нежно голубым, и вдруг на голубом фоне появляется какое-то розовое, еле заметное кружево. Я смотрю и не верю своим глазам. Розовая паутина становится красной как жар. Это солнце, все больше и больше окрашивая легонькие облачка своими первыми лучами, так удивительно меняет цвета неба. Я не стрелял. Когда взошло солнце, я напрасно звал Мурейко: его не было.

В укромной низинке нашел остатки небольшой копны сена. Сгреб, снял сапоги, фуфайку, патронташ и, вкусно позавтракав, растянулся на сене. Солнце приятно грело, и я уснул. И вот снится мне, что я лежу на берегу моря. Сочи. Городской пляж. Шумит море и немилосердно палит солнце. А я лежу на спине, закрыв глаза: не двигаюсь, чтоб не затрагивать соседей, которые, как всегда, лежат справа и слева, в головах и ногах; лежу, подгораю, как рыба на сковородке, пока жена нежится в теплой воде. И так у меня плохо и грустно на душе. Вот подходит жена, и я, не открывая глаз, чувствую, как она тихонько подкрадывается ко мне и, сняв синюю резиновую шапочку, водит ею по моим горячим щекам. Это мне, наконец, начинает надоедать.

Я открываю глаза и, о боже! — страшный зверь лижет своим холодным языком мое лицо.

Слышу басистый смех Мурейко. Я понял, что чудовище с холодным языком это Ральф.

— Ну что, курортник?

Я сел. Протер глаза и, придя в себя, так обрадовался, что я не в Сочи! Что я не поддался на уговоры жены ехать «дикарями». Что я не толкаюсь в очереди ресторана «Приморский», а сижу над озером, а за ним поля — и золотые, они, золотые! А кое-где между ними красный мак, как рубиновые звездочки...

— Ну что, курортник, я вижу, что тебе моя путевка нравится?

Я не ответил. Я смотрел на мои поля, на мои луга и озера, которые мне снова возвратил мой хороший друг.

Как я так долго мог без них жить?

Теперь, начиная еще с весны, я готовлюсь бродить по полям и озерам, по засыпанным золотыми листьями лесам и перелескам.

Я мокну под дождями, проваливаюсь в трясины, ночую в стогах сена, обедаю с пастухами в степи печеным картофелем и ни разу не простудился. А голос? Голос звучит!