«Неудавшийся» отпуск | | Печать | |
Шумит вечерами дикий виноград, вьющийся вокруг окон моей комнаты, а мне мерещится, будто это соленая вода стекает из сочинского берега, где сейчас отдыхает моя жена. И так мне становится муторно на душе, что хоть плачь. Ну что это за отпуск без моря? Сижу вот так возле окна и тоскую. Звонок. Иду открывать. На пороге — старый довоенный товарищ Мурейко. Очень тепло здороваемся, и я рассказываю ему о своем горе. Он смеется: — Не могу я вас, столичных жителей, понять: чего вас тянет на это море? Тебе что, Днепра не хватает? — Да что ты понимаешь? Море — это... — Соленая вода и галька, которая обжигает твои нежные босые ноги и на которой очень неудобно лежать! — Да ты пойми, какое это наслаждение плыть против громадной, чуть-чуть сердитой волны!.. Одним словом, отпуск мой пропал ни за ломаный грош! Тем временем Мурейко достал из чемодана бутылку доброго вина, и мы с ним углубились в воспоминания о родных и всегда волнующих сердце местах. Было уже за полночь, когда мы предались сну. Как только голова моего Мурейко коснулась подушки, я услышал ровное, чуть-чуть с присвистом дыхание. Я же долго не мог уснуть. Проснулся я от легкого толчка в бок. Надо мной стоял Мурейко, уже побритый и умывшийся. — Подъем! Я сердито повернулся на другую сторону. — Подъем, говорю, уже поздно. — Это для тебя, сельского учителя, поздно, а для меня, актера, еще первые петухи не пели. — Ну спи. Проспишь свое счастье. Проспишь отпуск. А я, кажется, кое-что придумал, чтоб спасти тебя от тоски. Я могу тебе... — Что ты мне можешь? Достать путевку? С этими словами я сердито посмотрел ему в лицо. Веселая хитринка промелькнула в уголках его глаз, но об этом я вспомнил только потом, а сейчас он повернулся ко мне спиной и, надевая рубаху, сказал: — Давай деньги и вечером будешь иметь путевку. А чем ты болен? — Мне к морю... — На курорте ведь лечатся. — Угу... Понимаешь, сердце, нервы и, главное, голос... — Ясно. Давай деньги. Я не поверил, но он убедил меня в том, что у него здесь есть всесильный знакомый, который все устроит. Я дал ему денег, и он, напившись чаю, быстро ушел. Около четырех часов, когда я с книжкой валялся на диване, Мурейко ввалился в комнату с какими-то странными свертками и сверточками. Веселый, усталый, бросил их на диван и сам присел рядом. — Ну вот и путевку твою принес. — Где же она? — Вот, возле тебя. — Ты что, с ума сошел? — Наоборот. Я хочу, чтобы ты с ума не сошел. — Что это ты принес? — Вот принимай хозяйство: это патроны, сто штук. — Какие патроны? — Не перебивай. Сто патронов, сумка, «Диана», «Удавки», сапоги. — Зачем мне сапоги? К чему мне удавки? Кого ты хочешь, чтоб я задавил? Нашу дружбу? — Пригодятся. А это самое главное: тулка шестнадцатого калибра... — Ты это серьезно? — Вначале не совсем, а когда увидел, что погибает мой друг от ностальгии... — От чего, от чего? — От ностальгии! Разве не слышал, есть такая болезнь ностальгия — тоска по родине — решил спасать. — Что я, мальчишка? Я не позволю себя учить, хоть ты и учитель. Ты что, решил меня разыгрывать? Ностальгия! Нет, это тебе не удастся. Забирай свои манатки и иди ко всем чертям. Ты чего хочешь? Тебе весело, что я остался без путевки и без денег? Ссорились мы долго. Гнев мой прошел только тогда, когда Мурейко начал вспоминать туманную зарю нашей юности, нашу охоту на зайцев и особенно открытие охоты на птицу. В то время мы двое с одной одностволкой стреляли строго по очереди, а старые ветераны охотники, смеясь над нами, все допытывались: — Кто же из вас двоих вместо собаки? И хорошо ли натаскан песик? — Какое у него чутье — верхом или низом? — А стойку он держит? На следующий день, кляня Мурейко, я бегал, высунув язык, по городу, оформляя охотничий билет. В субботу, в полдень, сели на машину и долго ехали ухабами и оврагами, из которых два раза пришлось вытаскивать машину, так как ночью прошел обильный дождь. Вот тут впервые надел я свои резиновые сапоги. Никто не спрашивал меня, приятно ли мне, столичному артисту, тянуть грязную машину или нет. Мне просто крикнули: — А ну, «сачок», надевай сапоги! Я не знал, что означает слово «сачок», но догадался, что это что-то не очень приятное. Но что поделаешь? Нужно! Больше всего меня злили веселые и хитрые глаза моего Мурейко, с явным удовольствием поглядывавшие в мою сторону. «Вот так курорт, — думаю! — Сочи! Гагра! Озеро Рица! Возимся, как свиньи в болоте!» Вытащили. Поехали. Через несколько минут машина выскочила на высокий берег Десны. Я сразу забыл все неприятности: на средине быстрой голубой реки я увидел стаю гусей. Руки сами потянулись за ружьем, что и вызвало общий смех в машине: — Остановись, человек! Это будет не охота, а преступление! Ты что же это, хочешь стрелять по колхозной птицеферме? Пристыженный, я начал оправдываться и этим еще больше испортил себе настроение. В конце концов окончилась пылища и подпрыгивание на ухабах. Мы въехали в усадьбу дядьки Василя. Не успела машина остановиться, как мурейкин сеттер Ральф сразу с машины в избу, с избы на огород, и оттуда мы услышали радостный лай, а потом деланно сердитый голос тетки Катерины: — Ну идем, развалина, идем, уже выпросил! — в сенях достала ему, наверное заранее приготовленное, кислое молоко с хлебом. Поспешно расходятся со двора охотники: — А ты, Мурейко, опять на свое Круглое? — Как всегда. Традиция. Ральф, наевшись, радостно повизгивает, путаясь под ногами. — Смотри, даже собака радуется открытию охоты, а ты стоишь, как осенний день. Я смолчал. Только, когда вышли со двора, сказал, чтобы он не забывал о том, что мне нельзя простуживаться — голос! И что горели б они эти утки, чтобы из-за них я хоть немного промок. Вот и мурейкино Круглое. Они его величали озером. А это всего-навсего болотце метров пятьдесят в диаметре, со всех сторон поросшее камышом, через который пробиваются небольшие ручейки-дорожки из разных сторон. Ральф начал прочесывать эти ручейки, но Мурейко отозвал его и, посадив меня в заросли верболаза на более-менее твердой кочке, приказал внимательно следить за воздухом и ручейками, а сам куда-то исчез. Потом раздался легкий свист, и я увидел ружье над камышом и услышал тихий голос: — Видишь, где я? — Вижу. — Смотри, сюда не стреляй. — Ясно. Сидим. Вокруг ни звука. Солнце обошло мой куст стороной и, перед тем как спрятаться за камышом, припекает спину. Я начинаю дремать. И вдруг — бабах, бабах! — Ральф, возьми! Я чуть не свалился со своей кочки! Где-то в стороне возился Ральф. У меня почему-то сладко забилось сердце. — Что, — спрашиваю, — есть? — Да, чирок. Я проснулся окончательно. Проверяю ружье. — Эй, курортник, — слышу голос Мурейко. — Теперь следи: лёт начался. Снова сидим. Сердце не перестает стучать. До боли всматриваюсь в синее безоблачное небо. Ничего не летит. Хочу закурить папиросу и перевожу глаза с неба на плес. Прямо передо мной из ручейка, поворачивая головку во все стороны, плывет утка! Руки задрожали, папироса выпала. Почти не целясь, нажимаю на курок. Меня дергает в плече. Утка, взметнувшись было на метр над водой, падает и начинает бить крыльями, стараясь удрать в камыш. Не раздумывая, бросаю ружье, патронташ — и в воду. Возле куста сразу по пояс, но меня уже ничто не в силах остановить, тем более, что дальше пошла мель. И вот утка в руках. Счастливый, сияющий и насквозь промокший, я выбираюсь на свою кочку и только тогда слышу насмешливый голос Мурейко: — А голос? Вода-то ведь холодная? Я же мог послать Ральфа. — Да что ты понимаешь? Пока бы твой Ральф разобрался, что к чему, мой крыжак давно бы удрал. Продолжаю сидеть. Солнце спряталось за горизонт. Тихо-тихо... Даже камыши не шелестят своими зеленовато-серебристыми листьями. Постепенно тишина начинает оживать. Вот на воду выбежала маленькая, как воробушек, курочка и исчезла в камышах. Через минуту оттуда послышалось многоголосое, но осторожное попискивание. И началась перебежка с островка на островок этих маленьких, симпатичных, желто-серых с коричневыми разводами птичек. Озеро ожило. Издалека, где-то в болотце, закрякала утка. За моей спиной, как эхо, слышен голос бугая. Вдруг с островка, низко над водой, перелетела курочка. Выстрел — и я снова попал. — Видишь, где? — Вижу. — Сиди на месте. Потом соберем. Тут и лысухи есть. Когда стемнело, Ральф честно поработал и принес мне двух курочек и осторожную лысуху, которую я все-таки подстерег. Мокрый, но возбужденный, возвращаюсь я с озера. — «Удавки» пригодились? — Как видишь, — гордо отвечаю я. — Да ты на целую лысуху меня перещеголял! — А ты что думал, что я срамиться сюда приехал? Вначале сено на сеновале кололось, но, глядя на купол звездного неба и вдыхая пьянящий аромат свежего сухого сена, я забыл, что оно колется, и уснул. И вот я, столичный житель, который привык вставать не раньше девяти, проснулся раньше всех и начал будить свою охотничью ватагу. Знаменитая охотничья заря. Небо из серого делается синим-синим, как море, только эта синь бесконечно глубока и удивительно прозрачна, как алмаз. Я забыл, что нахожусь на охоте, потому что картина на небосводе, чарующая и все время меняющаяся, приковала все мое внимание. Вот синее небо постепенно становится нежно-нежно голубым, и вдруг на голубом фоне появляется какое-то розовое, еле заметное кружево. Я смотрю и не верю своим глазам. Розовая паутина становится красной как жар. Это солнце, все больше и больше окрашивая легонькие облачка своими первыми лучами, так удивительно меняет цвета неба. Я не стрелял. Когда взошло солнце, я напрасно звал Мурейко: его не было. В укромной низинке нашел остатки небольшой копны сена. Сгреб, снял сапоги, фуфайку, патронташ и, вкусно позавтракав, растянулся на сене. Солнце приятно грело, и я уснул. И вот снится мне, что я лежу на берегу моря. Сочи. Городской пляж. Шумит море и немилосердно палит солнце. А я лежу на спине, закрыв глаза: не двигаюсь, чтоб не затрагивать соседей, которые, как всегда, лежат справа и слева, в головах и ногах; лежу, подгораю, как рыба на сковородке, пока жена нежится в теплой воде. И так у меня плохо и грустно на душе. Вот подходит жена, и я, не открывая глаз, чувствую, как она тихонько подкрадывается ко мне и, сняв синюю резиновую шапочку, водит ею по моим горячим щекам. Это мне, наконец, начинает надоедать. Я открываю глаза и, о боже! — страшный зверь лижет своим холодным языком мое лицо. Слышу басистый смех Мурейко. Я понял, что чудовище с холодным языком это Ральф. — Ну что, курортник? Я сел. Протер глаза и, придя в себя, так обрадовался, что я не в Сочи! Что я не поддался на уговоры жены ехать «дикарями». Что я не толкаюсь в очереди ресторана «Приморский», а сижу над озером, а за ним поля — и золотые, они, золотые! А кое-где между ними красный мак, как рубиновые звездочки... — Ну что, курортник, я вижу, что тебе моя путевка нравится? Я не ответил. Я смотрел на мои поля, на мои луга и озера, которые мне снова возвратил мой хороший друг. Как я так долго мог без них жить? Теперь, начиная еще с весны, я готовлюсь бродить по полям и озерам, по засыпанным золотыми листьями лесам и перелескам. Я мокну под дождями, проваливаюсь в трясины, ночую в стогах сена, обедаю с пастухами в степи печеным картофелем и ни разу не простудился. А голос? Голос звучит! |